Это так безумно глупо – убеждать себя в том, что тебе никто не нужен. Убеждать, и вот сейчас, по хорошо знакомому маршруту в е_г_о комнату.
Кая вообще-то невозможно приручить, посадить на цепь или привязать к себе каким-то другим способом. Даже если он сам захочет. А тут вышло.. Спонтанно вышло, честно признаться. Кай даже сам не ожидал, что сможет так кем-то загореться. Знаете, когда это впервые происходит? И в груди жжет, и так все сладко замирает, и глаз нет сил отвести от того, кто заставляет все внутри с ног на ногу переворачиваться. А особенно странно становится, когда понимаешь, что вот это вот самое – взаимно. И от этого – страшно. Потому что не знаешь, что это такое. Но ведь пытаешься довериться, открыться, подпустить близко.. Нет.  Только гордость, чертова гордость и самолюбие не позволяет этого открыто демонстрировать. Опасное это дело. Лучше, конечно же, прятать это в себе. Вцепляться в чувство странное зубами и когтями и уходить в блаженный холод и темноту, чтобы там медленно в него вгрызаться зубами, утолять свою жажду, голод, избавляться от одиночества. Изводить. Медленно, с безумным горьким сочетанием болезненного удовольствия.
И никак не отказаться от этого всего. Будто договор, заключенный с потусторонними силами. Или просто двумя заигравшимися смертными. Наверное, лучше сейчас развернуться, и уйти. Уйти – в свою комнату, или, например, из жизни. Главное, что сама конструкция не изменится, в системе не случится сбоя, ведь точных указаний не поступало. А это – самое главное.
Белмор чувствует, как бьется сердце.'А ну заткнись'. - шипит на него мысленно, руку к груди прикладывая. Где, скажите на милость,  та вечная почти-безразличность, холод  и цинизм в отношениях, если сердце так предательски колотится, руки дрожат, а дыхание совсем сбитое. У двери замирает, считает до десяти. Закрыв глаза. Обычно – помогает. Надо только в этом себя убедить. А ведь, правда, так значительно лучше. Только вот пальцы сжимаются на дверной ручке так, что костяшки белеют. И, кажется, все внутри обрывается, когда она поворачивается с тихим щелчком, и сам оказывается в темном теплом помещении.
Улыбается. За эту его улыбку можно ставить к стене. За эту привычку улыбаться. И кажется, что такой спокойный, и что все у него хорошо. И что пришел он просто так, а не потому, что дико соскучился. Это так странно – скучать. Скучать по человеку – дико. Неправильно. А ведь иначе невозможно, изнутри все ноет и болит. Это так странно, когда подобие душевных переживания переходят в форму явственной физической боли. И никакие лекарства не помогают.
Тихий вдох-выдох, шаги. Позвать по имени. Голос не дрожит, нет? Нет. Значит, все еще под контролем. Все в порядке, в самом деле.

-Мне нужно сказать тебе то же самое? – спрашивает. Быстро, торопливо, в ответ на реплику его. Чтобы себя не выдать. Потому что.. потому что так сложно спрашивать разрешение на то, что и так ясно.
Он заворожено смотрит за тем, как Эш выдыхает дым. Тонкая сизая струйка, медленно растворяющаяся в переливах солнечного света, оставляя после себя лишь сладковатый запах. Кай никогда не начнет курить. Он просто будет вот именно так наблюдать, как это делают другие. Нет, почему другие? Как это делает именно он. Этот человек, в объятьях которого так неожиданно оказывается. Боже-мой-как-хорошо-спасибо-тебе. Отпускает будто бы сразу же. То, что внутри так давит болезненно, заставляя задыхаться. И можно неуверенно на его поцелуй отвечать, чувствуя слабый вкус табака и ванили. Странное, извращенное сочетание. Но ему, видимо, нравится. А, значит, Каю – тоже. Ему вообще рядом с ним очень даже, только..
Только тут от любви умереть не получится: врачи всех спасают, только никого не лечат. А Кая от многого надо излечить. Например, от ревности и чувства собственности,  и просто неумения свое счастье видеть. У него своя форма любви. Извращенная, садистическая. В отношении и себя, и его. Это как взаимная зависимость. Только почему-то выдается за математическую функцию, где Эш – зависимая переменная игрек, а он, Кай – независимая – икс.
Только почему-то он всегда оказывается в этой комнате первым.  Нет, не ломает себя, не разбивает на мелкие кусочки тонкий хрустальный сосуд собственной, медленно разлагающейся личности – это, пожалуй, мог сделать лишь тот человек, в которого он так совершенно безумно влюблен, - но на горло собственному эго наступает. Наступает, и почти слышит, как ломаются хрупкие шейные позвонки и из разодранной пасти льется рекою кровь. Страшно. Больно. Хорошо. Даже из боли можно извлекать удовольствие.
А еще, серьезная влюбленность, служит поводом для развития паранойи. И вот сейчас, обнимая так, что в спину его болезненно острые ногти впиваются, думает, что вдруг вот сейчас возьмет и оттолкнет. Или, например, что мысли его заняты кем-то другим, а не им, Каем. Домыслы. Не без оснований, правда. Белмор, конечно, не дурак, он все понимает. Но тут уже склонность к саморазрушению на сцену выползает, скалит зубы и точит душу, словно червь древесную кору.  И потому – ближе прижимается, за ухо кусает зачем-то, и снова отстраняется, неспешно по комнате передвигаясь, да оглядывая интерьер. Ребенок малый, которому вручили погремушку. Оттолкнет конструкцию от себя звенящую и засмеется, трели мелодичные услышав. Чем бы дитя, как говорится, не тешилось, но лишь бы не плакало.  А еще спрашиваете, что учит человека циничному отношению.
Снова перевести взгляд из-под крашеных белых прядей на.. любовника? Возлюбленного? Не так уж важно. И улыбается. Так, будто бы знает что-то, что ему не положено. А еще – плавно покачивается с пятки на мыски. И все бы хорошо, только не знает, что ему говорить. Ведь так много мыслей и идей невостребованных. Хороший актер. Умело неловкость прячет. Только губы слишком явственно изнутри закусывает.

От Кая пахнет, кажется, вишней. Как в начале лета, когда только-только она начинает расцветать по городу. И это запах не то, что бы очень сильный, но он кружит голову и иногда заставляет задыхаться. Это когда дышишь, а надышаться не можешь. Только это все неправды: Кай разлагается. Изнутри. Даже сам этого не замечает. И его бы пожалеть, только нет, он же ведь не позволит. Если ты – true drama queen, то тебе совсем не нужна чужая жалость. Она наоборот портит все представление. Но ведь Кай так свято верит в то, чем он играет. И с каждой новой маской – саморазрушение личности. Но это театр, господа. Всюду маски, а не лица. Только все эти игры не для зрителя и не для актера. Они для своего одиночества, обреченного рука об руку идти с жестокостью, ставшей верной любовницей. Остается только наслаждаться и умирать от него, захлебываясь кровью и слезами.
И когда смеется, совсем не ясно, весело ли по правде или просто истерика. И когда дотрагивался нежно губами щеки, можно было лишь гадать, куда в следующую секунду с неясной жестокостью вонзятся клыки. А иногда он с мягкой улыбкой заявлял, что давно себя убил. И с легкостью переходил на другую тему, оставляя слушателя в замешательстве. Он вообще любил поговорить. И сказки любил рассказывать – страшные. Говорил, что умеет лечить этим от кошмаров. Сказки не всегда бывают добрыми и счастливыми, когда у них обязательно хороший конец. Наоборот, они становятся такими страшными и жестокими, что невольно задумываешься, а сказка ли это? Но Кай ни за что свои такие не променяет. С ним буде делить, на ухо вечерами, растягивая губы в усмешке. В глаза ему глядя своими, серыми. Делать себя зависимым и наслаждаться чужой болью, смешанной со своей. У этих двоих она, вероятна, делится в равной пропорции.
Чужие руки на талии и тепло чужого тела, к которому незамедлительно прижимается собственное. Этого так много каждый раз, всего этого тепла, нежного дыхания, легких поцелуев и разговоров, язык которых – молчание. Этого так много, а потом, года остаешься один, винишь себя, что не требовал еще большего. Его бы всего себе, эгоистично. И чтобы даже не думал о том, чтобы куда-то его, Кая, отпускать. Руку медленно поднимет и коснется собственной шеи, убирая с нее пряди сухих волос и обнажая шею, ленно накручивая челку па палец и отпуская.
Это все – желанная смерть. Умирать раз за разом от одного его присутствия. И почти быть уверенным – или робко надеяться? – что у него все так же. Впрочем, не важно. Это только для себя.
Ты мог бы занять его мной. – капризно. Действительно, глупо тратить время на что-то еще.

-Почему только сегодня? – Усмехается. Только грустно. Это едва заметно по тону и дрогнувшим уголкам губ, опускающимся вниз. Все равно мой. Только мой. Никому не отдам, черт возьми. Никому не позволю. – истерично и одновременно уверенно. И все в голове, все болезненно бьется о черепную коробку сотней напуганных хрупких птиц. И в глаза смотрит. И странно хочется вот так – касаться. Лица его – тонкими пальцами, вечно холодными. Бережно, по вискам, мягко прикасаясь. Это странно. Для Кая вообще-то нежности проявлять – наука хитрая, сложная. Но ведь как-то получается осваивать. Не одному, конечно же. А именно с этим человеком. Эш.. Как пепел, да? Только связи не видит, и спрашивать не хочет. Иногда кажется, что чем меньше знаешь о любимом – тем надежнее эта любовь будет. Впрочем, на счет надежности собственной Кай уверен. Это же первая. Нет, конечно, были увлечения, но никогда еще не получалось именно так. Что бы натурально покоя не давало. И ныло, и кровоточило, и доставляло удовольствие. И заставляло шептать ночами, неосознанно, его имя, утыкаясь носом  в подушку, не имея возможности обнимать чужое, такое необходимое, тело.
Кай не любит целоваться. Это если брать в общем. Если изучать частные случаи, вот как сейчас например, отдается этому делу полностью. Приподнимается, чтобы удобнее, за шею крепко-крепко обнимает. Чтобы пальцами – сквозь волосы, перебирая пряди. Чужой язык ловит, мягко посасывает. И глаза закрыты трогательно так, что светлые ресницы только подрагивают. У него всегда так, честно признаться. И дрожь по коже, от загривка до позвоночника, и снова льнет к нему, будто бы пытаясь найти возможность оказаться еще ближе. Хотя и знает, что ближе невозможно: кожа мешается, да какая-то одежда. И когда уже отпускает – задумчиво кончиком языка по собственным губам проведет, будто собирая остатки от того, что было, кажется, не замечая, как чужие губы скользят по гладкой коже щеки. И странно, что от вот таких касаний все внутри замирает. И сердце подпрыгивает к самому горлу и с этой немыслимой просто высоты падает вниз, пролетая положенное природой место, и растекается теплом в желудке. И колени тогда, кажется, подкашиваются, и голова кружится. И потому – рук с плеч его не отпускает.
-Скучно.- констатирует факт, пожимает плечами. –ради тебя пойду.
Последнее добавляет тихо. Вот она – эта крупица искренности-нежности. Вот то, чего можно очень долго ждать. Что мальчик в себе до последнего держит, а потом отпускает. Не по своей воле даже, просто само с уст рвется. И взгляд виновато отводит. Будто бы новое нецензурное слово изобрел только что. У него вообще-то для себя составлен перечень запрещенных слов и вопросов. Только запомнить их надо лучше. Что бы вот так себя не выдавать. Написать где-нибудь на коже. Или его попросить, например. Дать в руки лезвие, рубашку стянуть, и предоставить поле для действий. Только он вряд ли согласится. В конце концов, склонность Кая к мазохизму до сих пор оставалась тайной, а по поводу запястий шрамированых вопросов до сих пор не возникало. Да и рад был этому блондин, если честно.

-Мало. – пожимает плечами. Ну конечно, Каю мало. Или наоборот, слишком много. Он ведь до сих пор не может определится. Знает только, что нужен. Нужны друг другу. Это даже не то, чтобы знание. Скорее, просто на каком-то высоко-духовном уровне происходит. И впечатывается под кору больших полушарий головного мозга и насквозь через душу, оставляя алым – кровью и\или чернилами? – эти истины на новых скрижалях.
Каю сейчас предпочтительнее снова в пасть в некое подобие транса. Когда все 'ненужные' чувства восприятия  отключаются, но обостряются до предела нервные клетки, и каждое прикосновение – словно двести двадцать вольт под кожу. Так ясно чувствуется, яркими вспышками еще в глазах. Даже видеть не надо, но ведь губы приоткрывает послушно, когда чужие мягкие подушечки пальцев их касаются, и губы. Мягкие, теплые. Но коротко. И это простое прикосновение заставляет все рассыпаться. Снова посерьезнеть. Снова глаза за гривой волос прятать и отводит в сторону. Только улыбка вес та же. Эта такая почти кукольная улыбка, которая ничего не выражает, и может говорить слишком многое. Надо только уметь видеть и видеть правильно. А когда еще руки на талию ложатся – еще и теплее, нет, жарче становится. И даже, кажется, вздох сквозь стиснутые зубы выходит громче, чем ему положено. А вот в глаза старается не смотреть. Кай очень не любит смотреть в глаза. Даже если и думает, что любит. И это не то, что надо заслуживать каким-то образом, нет. Просто Белмор знает, что в его взглядах холодных не бывает ничего хорошего. А у него ведь правда глаза холодные. Это потому что такие серые.. Как небо севера, в которое впаяны острые грани синего льда. А где вы видели теплый лед? В сказках, да? Люди должны верить сказкам, даже если реальность – обратная. А ты веришь н а ш и м сказкам, Эш? Но улыку все равно его видит. И самому как-то..легче на душе, что ли. Теплее? Возможно. Любовь иногда требует таких мелочей, которые на деле оборачиваются огромными трудностями.
-Дурная голова ногам покоя не дает.- фыркает. Ну  и где тот романтично настроенный, томный герйо? А нету. Верили? Ха-ха. Вот оно – высокомерие, нежно сплетающееся в объятиях с усталой язвительностью, что образовывает прекрасную защиут от любых внешних воздействий. И позволяет сохранять свое, внутренне, в сохранности. Толкьо все равно пальцы с его нежно-нежно сплетает, легонько, кажется, поглаживая, недоверчиво косясь на сумку и планшет.
>сад воздыханий.